Старость шакала[СИ] - Сергей Дигол

Но старик ждать не мог и приходилось терпеть. И безжалостные поборы учуявших запах денег врачей, и холод больничных кабинетов, и даже вопросы, за которые на зоне принято отвечать тому, кто спрашивает.

— Сидели, я спрашиваю? — повторила Екатерина Александровна и поправила очки.

Ну, это уже слишком!

— Вы же сами видите, — засипел старик, кивнув подбородком на татуировки, — может, подробности хотите? Пожалуйста: количество куполов означает…

— Меня не интересует — перебила Екатерина Андреевна — что это там у вас означает.

— Что же вам надо? — растерялся старик.

— Можете хоть зарубки ставить, как Робинзон Крузо, — все больше распалялась пульмонолог, будто не расслышав вопроса пациента, — год — зарубка, еще год — еще зарубка. Я, мой дорогой, почти тридцать пять лет в медицине и мне достаточно моих ушей и стетоскопа, чтобы выслушать амфорическое дыхание. Подозреваю — после туберкулеза. Одевайтесь!

Она гордо уселась за стол, взяла ручку и чистый бланк.

— Как, говорите, ваша фамилия?

— КАСАПУ!!!

Крик охранника Санду был достопримечательностью кишиневской тюрьмы. Нечто подобное выпадало, должно быть, жене диктора Левитана в пылу семейной ссоры. То еще испытаньице: трубный баритон, сбивающийся на истерический визг. И хотя зэки посмеивались — почаще бы он дежурил, глядишь, тюрьма и рухнула бы — после каждого такого выкрика оглушенная камера затихала, чтобы через пару мгновений наполниться нервным шепотком, перебиравшим, словно бусинки на ожерелье, одни лишь матерные слова.

— Касапу, на выход! Давай, старик, пошевеливайся!

Криво улыбнувшись, Валентин Касапу пожал плечами, то ли извиняясь перед сокамерниками, то ли кивая на Санду — что, мол, с дурака возьмешь. Внутри у Валентина легонько поскребывало: ему и в самом деле было неловко перед ребятами, тем более, что подготовился он еще с вечера — знал ведь, что кричать охранник будет громче обычного.

Это было пятое последнее утро Валентина в тюрьме. И все четыре последних утра начинались одинаково — с бешеного крика дежурного. Менялись камеры и этажи, менялись тюрьмы и охранники, а последнее утро каждого срока всегда начиналось одинаково. Дежурные будто только и ждали этого дня, чтобы, затянувшись спертым тюремным воздухом, незабываемо исполнить свою партию и продолжать репетировать дальше — пока не придет время выпускать на свободу очередного мерзавца. В отличие от сокамерников — а сажать стали все больше молодых да глупых, из тех, кто еще не сидел — Касапу заранее поеживался от голоса Санду. И ведь даже вещи собрал накануне, да только — эх, старость, старость — в последний момент закемарил, упершись локтем в свернутый рулоном матрас. Что бы не говорили, а шестьдесят лет — много, насчет этого Валентин готов был биться об заклад. Особенно, если из этих шестидесяти двадцать семь провел за решеткой.

Освободившись в пятый раз, Валентин Касапу попал прямиком в мечту всей своей жизни. В Кишинев образца 1993 года. Сколько себя помнил, Валентин, не то что ненавидел советскую власть, он ею, скорее, брезговал. В молодости грезил бунтом, мечтал о свержении коммунистического режима и об отмене колхозного строя. Сердце Валентина пылало революционным нетерпением, но руки его, ловкие и разборчивые, тянулись не к винтовке, а к чужим кошелькам.

«Долой коммунистов!», думал Валентин каждый раз, уводя толстое ли портмоне из сумочки модницы или пару мятых купюр из дырявого кармана фронтовика. Касапу повторял это как заклинание, не переставая радоваться своей выдумке — фразе из двух слов, верно служившей ему и талисманом, и девизом. Объясниться Валентин ни с кем не решался, но себе давно доказал, что урон Советам наносит уж по крайне мере не меньший, чем бездарные бунтовщики вроде «лучников Штефана Великого».

Разве кражи имущества граждан не подрывают социалистический строй? То–то. Тех же, кто ночами крушил сельсоветы, быстренько перестреляли–повысылали в Сибирь и Казахстан, а талисман Валентина подводил карманника по–божески — всего–то раз в три–четыре года. Но даже в тюрьме Касапу не представлял крушения коммунизма без своего, притом непосредственного участия, опасаясь лишь одного — проспать минуту своего триумфа.

Поэтому когда огромная империя незаметно, без торжественных речей и акта о капитуляции, рассыпалась словно трухлявое дерево, Валентину хотелось перегрызть себе горло. Он почувствовал себя обманутым, как дуэлянт, который тщательно готовится к поединку, привередливо меняет секундантов, ночами корпит над завещанием, а днем фехтует до онемения руки, и вдруг узнает, что соперник глупейшим образом погиб, упав с лошади. Впрочем, сил на решающую схватку, и в этом самому себе Валентин, не без горечи, но признавался, давно не осталось, поэтому он с радостью согласился бы и на роль шакала, описывающего круги вокруг чужого, уже изрядно опустошенного стола.

Между тем Советский Союз уже два года как лежал в руинах, и золотой песок из его разлагающегося трупа вовсю сыпался в наиболее проворные карманы. Где мои силы, где молодость, думал Валентин, умиленно разглядывая выросшие повсюду, словно бурьян на заброшенном поле, торговые палатки. Шестьдесят лет — а Валентин вышел на свободу как раз в год этого, не внушающего радости юбилея, — еще не конец, но и не тот возраст, когда начинают с нуля. На воле же Валентин оказался с честным словом в кармане. Некоторую надежду внушало лишь то обстоятельство, что слово дано было Митричем — вором в законе, при котором Валентин дослужился до смотрящего — впервые за пять отсидок.

— Найдешь Рубца, скажешь что от меня, — говорил, наверное, в сотый раз в жизни, меняя лишь имена, Митрич, — он все сделает.

Валентин молча слушал Митрича, сидя у того в одиночке, за невообразимым для этих стен столом — с вином и бараниной, мамалыгой и плацындами, виноградом и дыней — изысками, запах которых сводил с ума обитателей соседних камер. Прощальный ужин Митрич наметил заранее, и хотя ему было жаль расставаться с Валентином, не отблагодарить Касапу за шесть лет преданности он не мог.

— Он мне должен — добавил Митрич и поморщился: воспоминания о Рубце были явно не из приятных, — так что смело требуй. До чего довели…

Последние слова дались вору в законе с трудом — Валентин и сам почувствовал что–то вроде спазма в горле. Пускать слюни на плече нижестоящего, пусть трижды верного, для авторитета смертельно, но что еще остается, когда ты на обочине и знаешь, что навсегда? Из самых крутых переделок Митрич выходил молча, но когда тебе семьдесят два, ронять слезу не зазорно.

Из тех парней, с которыми он куролесил в молодости, никто не пережил даже генсека Брежнева. Никто, кроме Митрича, который, пережив перестройку, теперь если и мог кого убить, то исключительно за разговоры о демократии, рыночных реформах и западных кредитах. Нет–нет, Митрич не был убежденным коммунистом. Он вообще не был коммунистом и советскую власть любил не больше, чем Валентин. Но и в страшном сне — а Митричу часто снился туннель, по которому он шел, казалось, бесконечно, и чем дальше шел, с тем большей ясностью и бессилием понимал, что туннель этот — расстрельный — даже в таком сне ему не могло привидеться, чем крах коммунизма станет и его крахом. Концом его власти, а значит, и просто концом.

— Сучата, а ведь вот как всех держал! — сжимал он трясущийся кулак и, раскрасневшись лицом, выпучивал глаза так, что, казалось, не миновать беды — или глаза вытекут, или кулак разорвет.

Имен Митрич не называл, но каждый зэк и без подробностей знал, что сучата — это Андрей Лях и Нику Аполлон, воры в законе, двое из трех на всю советскую Молдавию. Третьим был Митрич, но никому и в голову не приходило назвать его третьим. Митрич крышевал и Ляху, и Аполлона — ювелирно, как старый хирург, который уже роется в кишках, а пациент все ждет первого надреза скальпелем. Московские воры — а над ворами молдавскими они имели такую же власть, как ЦК над республиканским комитетом партии — всё, конечно же, знали, но вмешиваться не торопились. Митрич не беспредельничал, работал по понятиям и, главное, вовремя и сполна отстегивал в союзный общак — чего ж еще беспокоиться? Лях и Аполлон тоже не подавали вида, во всяком случае, на больших сходняках, куда съезжались авторитеты со всего Союза, держались так, словно Молдавия и в самом деле поделена на три справедливых доли.

— Орёл! — воодушевлялись они, когда речь заходила о Митриче, и только поэтому можно было заподозрить, что сами–то они — синицы.

Подрезать орлу крылья, чтобы самим взлететь повыше, Лях и Аполлон сговорились, стоило лишь московским паханам вдохнуть ветер перемен, а заодно — учуять запах больших денег и настоящей, охраняемой армией и ментами, власти. Союзный сходняк оказался не прочнее центрального комитета, и уже в начале девяносто второго года, отгородившись друг от друга и от московских воров государственными границами, теперь уже бывшие союзные авторитеты вдохнули — каждый свою — порцию сулящего власть и деньги ветра.